Дом Стариковых, первым перенесенный из зоны затопления при строительстве Куйбышевской ГЭС в мае 1953 года, знаком многим горожанам. Этот деревянный дом в три окошка с резным крыльцом и березой под окном среди стандартной бетонной застройки выделяется своей нарядностью и каким-то дружелюбием. А вот личность самого хозяина дома мало известна широкому кругу читателей.
Василий Стариков, ставропольский сапожник, ничем примечательным вроде не выделялся — ни происхождением, ни знаменитыми предками, ни особыми заслугами, ни почетными званиями. В этом смысле он был самым обыкновенным, простым человеком. И, видимо, уж так история распорядилась, чтобы первопереселенцем стал именно Стариков — чеботарь и книгочей, простой «раб Божий», трудившийся день-деньской и завершивший свой земной путь 24 июля 1964 года, за месяц до того, как город Ставрополь был переименован. И в этом смысле он представляет для нас фигуру знаковую, олицетворяющую собой целое поколение ставропольчан, первых поселенцев нашего города.
Важнейшими «признаками» Старикова были его ремесло, его дом и упрямая приверженность старине. Ремесло его было самое что ни на есть богоугодное. Согласно библейской истории изготовлением обуви зарабатывали многие святые мученики. Стариков учился этому искусству в Мелекессе у старых сапожников, передавших ему приемы, которые унаследовали от своих учителей. Об этом периоде жизни он подробно написал в «Воспоминаниях детства»: «Мне минуло 12 лет, и меня отдали в ученики. Написали договор на четыре года: если которая сторона нарушит договор, то с нее штраф 50 рублей. В волостном правлении засвидетельствовали, и вот я… стал тачать, строчить, прибивать».
Быстро научившись вырезать подошвы и вытачивать каблуки, смолу и воск варить, «стал на барина Сосновского работать обувь». А с 17 лет уже работал самостоятельно. «Я в Ташелке стал первым мастером, — с гордостью пишет Стариков. — Двух учеников взял да двух мастеров держал, и всегда была работа. Обоих братьев выучил. Бывало, как придет воскресенье, к нам идут люди и на лошадях подъезжают за обувкой из окружающих деревень… Мы стали жить все лучше и лучше…»
Ремесло выручало его в самые лихие годы — и в голод, и в гражданскую войну: сапоги были нужны и белым, и красным, Когда силой стали загонять в колхоз и «жизнь совсем расхлябалась», Стариковы погрузили пожитки на телегу и перебрались в Ставрополь. В 30-40-е годы Стариков работал сапожником в артели «Красный инвалид». Работал на износ, без дела себя не мыслил. По старости уйдя из артели, продолжал чеботарить на дому.
По воспоминаниям внука, названного в честь деда Василием, «летом дедушка вставал в три часа ночи, вел корову в стадо и уже не ложился». Всякий раз молитвой благодарил «даровавшего нам солнце для отправления дневных дел» и принимался за работу. «Радельный» — это было высшей похвалой в устах Акулины Ивановны в адрес мужа.
Любой в Ставрополе знал: никто так не стачает сапоги, как Стариков, сызмальства привыкший жить по правде и совести, он не любил халтурить. Был «горячим» сапожником — его инструмент всегда лежал на горячих углях. Отделывая обувь, он пропитывал дратву варом и воском для придания коже прочности, водонепроницаемости и красоты. Ловким, точным движением Василий Константинович умел отмотать дратвы столько, чтобы хватило на подошву. Не допускал никаких узелков. Верным старине Стариков оставался во всем, что касалось обихода: употреблял меры весов, упраздненные в советское время, — весь запас продуктов в чулане был вымерен в фунтах и унциях. Едва ли не до последних дней ходил в косоворотке, лишь по праздникам надевал темный шерстяной костюм, купленный ему после войны любимым зятем Григорием (в этом костюме его и похоронили). Речь его была насыщена старинными словами: гоже, валяй, шабры (соседи), талагай (болван, неуч). Вместо приставки «бес» упрямо, следуя дореформенным правилам, писал «без» (безпокойство). Всю свою жизнь придерживался принятого в дореволюционной России юлианского календаря. Никак не мог смириться с уважаемым им «Настольным крестьянским календарем», опубликовавшим в 1930 году, что «деревне, как и городу, необходимо позабыть старый счет времени, вытравить его из своего бытия и перейти на новый календарь». Очень огорчался, что в 1930 году запретили праздновать дни памяти святых и Новый год.
Как человек мастеровой, работящий он умел ценить время и считал его одним из даров творца. «Время Божье», — часто повторял он. Заводить большие старинные часы в деревянном корпусе было, по признанию домашних, привилегией Старикова. Часы были для него не просто инструментом измерения времени, а живым существом, какими-то невидимыми нитями связывающим его со старым временем, с его «милой доброй Русью» (такую запись химическим карандашом сделал он однажды на полях сочинения уважаемого им Владимира Даля).
За приверженность ко всему старому язвительного, к тому же начитанного сапожника давно бы, по словам Акулины Ивановны «упекли в каталажку», не будь он инвалидом (о годами Стариков слышал все хуже и хуже).
По удивительному совпадению начало и конец биографии Старикова связаны с двумя событиями в области гидротехнической мысли. В год рождения Василия Старикова, в 1882 году далеко от этих мест, в американском городе Аплтон а реке Фокс начала работать первая в мире гидроэлектростанция, построенная владельцем бумажной фабрики Роджерсом. Конец же жизненного пути сапожных дел мастера связан со строительством на то время самой больных мире советской гидроэлектростанции — Куйбышевской ГЭС.
В самом начале пятидесятых в Ставрополе только и разговоров было, что о строительстве плотины. Как и все, Стариков не верил, что Волгу можно «запрудить». Тему эту он обсуждал со своим свояком Всеволодом Корниловым. «Ни хрена у них не выйдет, — кричал тот в ухо Василию Константиновичу. — Разве столько навозу напасёшься?» И Стариков согласно кивал. Рассуждали оба, исходя из собственного опыта — устройство навозных запруд наблюдали еще до революции в имениях помещиков Сосновских и Наумовых.
Разрушение родного дома в конце жизни не предвещало ничего хорошего. Во время переноса Старикову было уже за семьдесят, По старинному русскому поверью для этого возраста существовал строгий запрет: «Не строить нового дома, не шить обновы, в особенности белья, иначе вскоре умрешь».
По рассказам домочадцев, Стариков очень тосковал по своему старому дому, по саду-огороду и хозяйству. На новом месте пришлось распрощаться с большим хозяйством — лошадью, коровой, свиньями, козами, гусями и индюшками, а потом и с курами. «Эко, стеснили нас, окаянные», — сокрушался он, глядя на неполные шесть соток вместо прежних двадцати пяти. Сужение жизненного пространства причиняло постоянную боль — было некуда идти и негде быть. Стариков оказался словно выписан из пространства и бытия…
Он ушел, оставив нам дом, старые часы и воспоминания своей жизни, полные простой житейской мудрости.
Источники и литература
Казакова В. Время Василия Старикова / В. Казакова //Вольный город. — 2004. -23 июля.